Не верблюжьей тропой бечевой канителится путь,

а бетонкою стелет, литой цепенеет бетон.
Не приспела пора, а уже ничего не вернуть...

Вот полягут поля, и возденет клинки эскадрон,
угадав никуда, и сухая рассеется кровь,
невесомая соль безымянных ветров и времён.

Ты теперь позабудь меня, слышишь, и не прекословь,
потому что здесь блажь на корню и больная земля.
Пусть научат тебя, будто любвеобразна любовь.

Ты сподобишься этим, продольное ложе двоя,
чтоб и вновь не хотелось взаимные буквы слагать.
Легче слог разорвать, чем безмолвие счесть до нуля.

Позабудь меня, слышишь – не слышь! – это гибельно знать,
это словом калёным пытать или молча взглянуть,
если страшен ответ, а другого не жди, и опять

не верблюжьей тропой бечевой канителится путь,
а в последней инстанции скормлен последний лопух.
Не приспела пора, а уже ничего не вернуть,

и заведома прибыль – отмазывать плевел от мух.
Не летучею мышью соблазна означена пядь
естества, и я в мыслях не смел называть, аже вслух,

естества, если б там, после жизни друг друга понять…
Лишь трамвай по-пластунски уйдёт по январской войне,
как связист, а воскресную радость нельзя осязать,

как нельзя наяву на себя наглядеться извне.
Пусть тебя повезут на единоприимный базар
по цветущей и долгой, почти как тот свет, целине,

где упьётся алчбой облечённый значеньем хазар.
И тебе это будет, и будет тебе всё равно.
Но останутся слёзы – святить – это твой Божий дар.

Это время твоё – это глухонемое кино.

В чёрно-белом Свердловске заносят снега – в протокол.
На Итаке зима – на Итаке тепло и вино.
А стезя беспредметна, как жизнь и как письменный стол,

потому что январь и ещё потому что война,
и кипчацкая тьма наползает с Кремля на Подол.
Все обеты похерены. Совести нет. Тишина.

Лишь – проклятое чувство – волчиха поёт в пустоте.
Там ощерится эхо в улусах угарного сна,
и ты выйдешь стоять – как жена на сто первой версте,

где шлагбаум засекречен, и воткнуто в место копьё.
И предутренний свет повторится в слепой наготе,
словно русоволосое лёгкое имя твоё,

невесомое имя, как в первые дни тишина.
Остальное – потом, и потом в остальном – забытьё.
Не гневись, моя радость, и помилосердствуй, княжна!

Это – вера твоя, не причислишь того, что – одно.
Простота умозрительна, а неизбежность скучна.
Наяву – это было теперь, это будет – давно...

Облик неузнаваем. В свету корродирует блик.
На Итаке зима. На Итаке тепло и вино.
У порога Отчизны святой убелённый старик...

И ты вспомнишь себя – как прикольный ответ за вопрос,
это голос вернётся, и станет дыханием крик.
Из голимого космоса слёзы пойдут вдоль полос,

словно дождь, и двугорбое небо потянет домой,
над потопами толп – в отдалённый бездетный колхоз.
Колченогие всадники снимут шеломы долой

и к земле припадут на могиле эпических битв,
и потянется улица вслед за январской войной,
и не будет утех в песнопеньях клевет и молитв.

Евгений Туренко
"Январская сага"
1990