Ты/я/он не плачь в темноте

Над холодной землей летя
Беззащитны как эти/те
Каждый будет как бы дитя
Черно-белой мучной зимой
С огоньками в складке одной
Стеклянистый древесный лес
С неба сыплется порошок
Хоть еловый а все же крест
Выпьем что ли на посошок
Вышло времени нам в обрез
Это очень нехорошо
Черноватый стеклянный лес
Раскрошившийся бурый лист
Хромоногий седой лис
Мокрый глаз и холодный нос
Ты/я плачет и видит сны
запеленатый в темноту
руки-ноги лежат тесны
высыхает язык во рту
но однажды приснится сон
что выпрастывается из пелен.
Кто замкнет ободок рук
Тот и станет ему мать
Вот лежит он спеленат/наг
Вот устал он кричать/звать
Выходя из пелен/тел
Разевая кружок рта
Но приходят всегда не те,
Не та.


Мария Галина
2010-e

Не йди, побудь зі мною

Най зникне все, най залишиться тільки ця ніч
Не йди, побудь собою,
Я твою тайну пізнаю із тисяч облич

Боже, як дивно з нами все сталось
Може так просто склалось між нами
Боже, як дивно з нами все сталось
Може так просто склалось, що ангелам вдалось не все

Не йди темної ночі
Ми відкриваєм з тобою Едем навмання
Сльози твої дівочі
Стали перлинами нового світлого дня

Боже, як дивно з нами все сталось
Може так просто склалось між нами
Боже, як швидко з нами все сталось
Може нам так просто здалось, що ангелам вдалось не все? ...

Я благаю – не йди, не йди, не йди, не йди, не йди, не йди

Святослав Вакарчук
2016

В личико зайчика, в лакомство лис,

в душное, в твердое изнутри
головой кисельною окунись,
на чужие такие же посмотри.
В глянцевую с той стороны мишень,
в робкую улыбку папье-маше
лей желе, лей вчера, лей тень,
застывающие уже.
Голыми сцепляйся пальцами в круг,
пялься на близкий, на лаковый блик
под неумелый ликующий крик,
медленный под каблуков перестук.

"Елка"
Григорий Дашевский

Напой мне, Родина, дамасскими губами

в овраге темно-синем о стрижах.
Как сбиты в кровь слова! Как срезаны мы с вами -
за истину в предложных падежах!

Что истина, когда - не признавая торга,
скрывала от меня и от тебя
слезинки вдохновенья и восторга
спецназовская маска бытия.

Оставь меня в саду на берегу колодца,
за пазухой Господней, в лебеде…
Где жжется рукопись, где яростно живется
на Хлебникове и воде.


Александр Кабанов
2004

Городок провинциальный,

Летняя жара,
На площадке танцевальной
Музыка с утра.

Рио–рита, рио–рита,
Вертится фокстрот,
На площадке танцевальной
Сорок первый год.

Ничего, что немцы в Польше,
Но сильна страна,
Через месяц — и не больше —
Кончится война.

Рио–рита, рио–рита,
Вертится фокстрот,
На площадке танцевальной
Сорок первый год.

Георгий Шпаликов
1981

То ливень, то снег пархатый, как пепел домашних птиц,

Гомер приходит в Освенцим, похожий на Аушвиц,
тройные ряды акаций под током искрят едва –
покуда рапсод лопатой сшивает рванину рва,
на должности коменданта по-прежнему – Менелай,
менелай-менелай, кого хочешь – расстреляй,
просторны твои бараки, игривы твои овчарки,
а в чарках – хватает шнапса, и вот – потекли слова.


2

Генрих Шлиман с жолтой звездой на лагерной робе,
что с тобой приключилось, ребе, оби-ван кеноби,
для чего ты нас всех откопал?
Ведь теперь я уже – не костей мешок, не гнилая взвесь,
я совсем обезвожен, верней – обезбожен весь,
что едва отличаю коран и библию от каббал,
от эрзац-молитвы до причастия из картофельной шелухи:
после Освенцима – преступление – не писать стихи.


3

На плацу – огромный каменный конь воскрешён вживую:
приглашаются женщины, старики и дети в новую душевую,
у коня из ноздрей – сладковатые струи дыма –
до последнего клиента, не проходите мимо,
от того и похожа душа моя на колыбель и могилу:
слышит, как они моются, как поют хава-нагилу,
ибо помыслы – разны, а память – единокрова,
для того чтобы прозреть, а после – ослепнуть снова.

Александр Кабанов
"№ 10101968"
2016

Мерзнуть в старом купе, бормотать дотемна -

полустанков медвежии стансы…
…Накренясь, дребезжит подстаканник окна,
и не могут уснуть иностранцы.

Вот, торгующий мертвой водой, проводник
проверяет чумные отсеки.
И серебряный век - к золотому приник,
и у жизни – смыкаются веки.

Белоснежный – еще и бескрылый – уже,
вспрыгнет ангел на верхнюю полку.
Ни хрена не видать, степь да степь на душе,
под подушкою - “Слово о полку”.

Поезд входит в туннель, как и все поезда -
металлическим лязгая мясом.
А над ним - темно-красная плачет звезда,
и состав - откликается басом.

И очнувшись под утро, неведомо где -
мы полюбим другую кутузку.
А покуда – огни, воронье, каркадэ,
тростниковое счастье вприкуску.

Александр Кабанов
2005

Смерть - домовитая ласточка. Каждому сору и мимо-

летящему трепету крылышек ведает место и вкус.
Тоньше соломинки ставший любимый
ею настигнут и спрятан в сияющий, плачущий куст,
в страшном гнезде предрождественской муки хранимый.
Я не увижу ни глаз его больше, ни уст.
Я ли бессмертье сулила? И на траве в подмосковье
помню разрез удивленный глаза и радужной тьму.
"Любишь?" - начавшись, записка кончалась: "с любовью",
замкнутый круг образуя. Кружилась моя голова.
Кончен пробег. Ты умрешь голодающей кровью.
Я разлюбила. Жива.
О, на земле, под землей, оплетенная сетчатой тенью
что прокричит сирота, чтоб оттянуть переход?
Что отыскать суждено в посмертном пылающем сене?
Только игла уколола... И открывается ход
из глубины. По ступеням
он подымается,
cлабое пламя несет.

Елена Игнатова,
"Памяти друга", часть 1
2016

Корицей - укоризненно, лавровым

листом - высокопарно, чесноком,
лукавым луком, редкостным уловом,
из Партенита - птичьим молоком:

так пахнет август, королевский ужин,
в мечтах коньячных - кофе на плите,
и старый Крым, чей краешек надкушен -
любовью, ясен перец, в темноте.

Пусть Аю-Даг во сне идет к пророку,
а ветер - гонит волны в марш-броске,
читает Грина, сочиняет хокку
и переводит стрелки на песке.

Александр Кабанов>
2005

Едва ли не с начала сентября

на парки опускается заря,
и чувствует озябнувший прохожий
проникновенье осени в гортань,
когда ее отстоенный янтарь
надолго поселяется под кожей.
Вся осень сгустком кажется одним,
а воздух в ней - основа. Недвижим,
вдыхается с медлительною болью,
и стягивает горло горький сок
небес, свисающих над кромкою лесов,
и неба полого, стоящего над полем.
Когда всю глубину его вберешь,
вороны обрываются с берез,
кричат протяжно, кружатся в истоме.
Но луч блеснет, и виден парк насквозь:
жемчужный, ветхий, барственная кость -
мерцающий на мокром черноземе.

Елена Игнатова
2016

Звезда-лейтенант освещает дорогу звезде-казначею

Бессмысленная порча имущества
Имеет смысл когда трагедия беззлобна
Вот гора Абдельдил вот гора Небольшой Человек
Телефонная станция без присмотра
Все разом кричат и едят помидоры
Долина приводит к воде
Старшеклассники скинувши обувь
Гуляют парами по мелководью
Чайки командуют флотом беда миновала

Леонид Шваб
2016

Ó mar salgado, quanto do teu sal

São lágrimas de Portugal!
Por te cruzarmos, quantas mães choraram,
Quantos filhos em vão rezaram!
Quantas noivas ficaram por casar
Para que fosses nosso, ó mar!

Valeu a pena? Tudo vale a pena
Se a alma não é pequena.
Quem quer passar além do Bojador
Tem que passar além da dor.
Deus ao mar o perigo e o abismo deu,
Mas nele é que espelhou o céu.

Fernando Pessoa
Mar Português
1934

Sofro, Lídia, do medo do destino.

Qualquer pequena cosa de onde pode
Brotar uma ordem nova em minha vida,
Lídia, me aterra.
Qualquer coisa, qual seja, que transforme
Meu plano curso de existência, embora
Para melhores coisas o transforme,
Por transformar
Odeio, e não o quero. Os deuses dessem
Que ininterrupta minha vida fosse
Una planície sem relevos, indo
Até ao fim.
A glória embora eu nunca haurisse, ou nunca
Amor ou justa estima dessem-me outros,
Basta que a vida seja só a vida
E que eu a viva.

Fernando Pessoa
1917

Страдаю, Лидия, боязнию судьбы.
Какая-нибудь мелочь, что способна
Перевернуть порядок моей жизни,
Меня страшит.
Любая мелочь, Лидия, изменит
Простейшее мое существованье, -
Пусть к лучшему - страшусь я перемен.
Меняться
Я ненавижу, не желаю вовсе. О, если б боги
Оставили мне ровную планиду,
Без складок до последнего
Конца.
Не жаждала я славы, не дарила
любви, не ожидала
почестей. И хватит
Того, что жизнь - есть жизнь,
И что её живу.

Перевод ноябрь 2016

Тоска по родине... Давно

Разоблаченная морока.
Мне совершенно все равно,
Где - совершенно одинокой
Быть, по каким камням - домой
Брести с кошелкою базарной
В дом, и не знающий, что - мой,
Как госпиталь или казарма.

Мне все равно, каких среди
Лиц - ощетиниваться
Пленным львом, из какой среды
Быть вытесненной непременно -
В себя, в единоличье чувств
Камчатский медведём без льдины,
Где не ужиться - и не тщусь,
Где унижаться - все едино.

Не обольщусь и языком
Родным, его призывом млечным.
Мне безразлично - на каком
Непонимаемой быть встречным
Читателем, газетных тонн
Глотателем, давильцем сплетен
Двадцатого столетья - он,
А я - до всякого столетья.

Остолбеневшей - как бревно,
Оставшееся от аллеи,
Мне все - равны, мне все - равно,
И, может быть, всего равнее,
роднее - бывшее - всего.
Все признаки с меня, все меты,
Все даты - как рукой сняло:
Душа, родившаяся где-то.

Так край меня не уберег
Мой, что и самый зоркий сыщик
Вдоль всей души, всей - поперек
Родимого пятна не сыщет.
Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И все равно, и все едино...
Но если по дороге куст
Встает, особенно - рябина...

Марина Цветаева
1934
Париж

Девушки, обученные телегонии, игра в ручеёк

монструозные волны, младенцы, вымытые на поверхность экрана
уже распятыми – чувства верующих в языке:
«храм воздвигнут, мы сформулированы оскорбленными»
этот текст – женщина, у него опыт женщины, строение женщины, заряд женщины
потому что женщина – это волна, это пропаганда
кто первым выебет этот текст?
Я живу в России – кто-то обязательно выебет этот текст
в подворотне темного чтения или чтения при свете домашнего очага
даже если мы будем кричать что наши т.н. матки
оторванные от реальности
обладают
информационно-волновой памятью
обладают
инопланетным разумом
являются
носителями вымирающего языка
ежемесячно производят
не кровь а нефть
наш ребенок – это невымываемый плод насилия
у него
глаза насилия руки насилия он короче в теме
он родится правильным традиционным текстом
с высоким индексом цитирования
в рамках всенародного освободительного движения

Дарья Серенко
2016

Не знаю, как это бывает у вас, но я должен себя полностью измотать,

чтоб где-то уже в середине ночи кубики слов начали вываливаться изо рта.
Иногда они как живые игральные кости катятся по столу, весело падают,
подскакивают на ковре и замирают возле какого-нибудь узора –
фигуры всадника, розы, оленя, листка – и я говорю "ах!" и
"так вот какое ты, слово!".
Летние слова скачут быстрее и дальше.
Осенние – попадают под дерево, где какая-то скучная желтая опаль.
Или порой одной своей гранью впиваются в горный хребет.
Весенние кубики звонко цокают, как бильярдные шары при прямом попадании.
Зимние слова глухо катятся в пустоте. И даже не падают со стола.
Они не имеют значения, полые. Словно бы книги, в которых вырезана середина,
но секретная вещь в них так и не вложена…
Слова разбиваются о CD, как хрустальные туфли
о педали старых церковных органов.
Или становятся вязкими, как нагревшийся пластилин,
если коснутся домашнего кинотеатра. К примеру,
некое слово как-то, задев DVD с Тинто Брассом,
вдруг обернулось вибратором бирюзового цвета…
А на улице кубики не получались – всё больше камушки да сухие листья.
Или ягоды земляники. Я знаю, тебе они нравились. Да и мне, пожалуй.

Хамдам Закиров
"Секреты ковроткачества"
2016

Недавно в сети увидел эти чудесные фото:

белый китайский фарфор и на нем муравьи,
тщательно прорисованные немецкой художницей Эвелин Браклоу.
Скромное обаяние правильных нежных линий,
тонкие носики, изящные ручки, непременные золотые каёмочки,
еле заметная патина, словно покрывшая (а может и в самом деле покрывшая)
идеальный белый, заключенный в идеальных линиях
едва ль не эльфийских идеальных пропорций и форм.
И на этом прекрасном белом – цепочки муравьев,
и солнце поблескивает на их хитиновых тельцах.
У сахарниц и чайников они облепили краешек горлышка,
словно бы норовя, безрезультатно, подлезть под крышку.
Блюдца цепочки муравьев пересекают деловито и тихо,
либо облепляют единственную, нарисованную в центре клубничку.
У молочника они слизывают остатки молока на носике,
в сухарнице — подбирают последние крошки на дне...
Всё это можно купить в интернете – от 160 долларов штука.

А мне весь этот фарфор представился в старом белом буфете
с трещинками по вздувшейся местами краске,
стеклянные дверцы которого узорчато разделены
на ромбики и треугольники тонкими рейками.
И стоит этот белый буфет на просторной кухне,
либо на террасе белого дома с видом на море,
и ветер треплет белые занавеси, и хлопает сохнущее на дворе белье,
делая вслед за порывами замысловатые движения,
почти повторяя знак бесконечности,
и по небу плывут кучевые неспешные облака.
И, конечно, белый блестящий песок – вниз, от двора и до моря.
Местом может быть Крым, к примеру.
И море может быть черным. С маленькой буквы.
И уже вовсе не день, а вечер, и справа красный закат
изливается кровью в темные волны. В сгустившемся мраке
не видно уже муравьев на посуде – словно бы даже они, нарисованные,
ушли таки в свой муравейник. А слева,
над изломанным горизонтом Внутренней гряды Крымских гор,
видны далекие алые всполохи, и вдруг чувствуешь себя – здесь, посредине –
маленьким и беззащитным.
Наверху, в ярких вспышках – развалины крепости.
То ли это Мангуп, то ли Тепе-Кермен, то ли и вовсе – Кирит-Унгол,
и ты зовешь – среди шорохов, шепотков и поскрипываний –
негромко и осторожно: "Смеагол? Ты где? Смеагол!"
Потому что и звать больше некого: лишь муравьи, пауки, шорохи и поскрипывания.

(Жаль, нет ни одного хоббита, чтоб как-нибудь скрасить сцену,
ни Эвелин Браклоу, чтоб рисовала нам тут муравьев-альбиносов,
ни мирмеколога, который расставил бы всё по местам.)

Хамдам Закиров
"Фантазия на тему черного и белого"
2016

Тітка Блаженна, тобто, тітка Беата,

до старості висохла, була сутула, потім - горбата,
потім - легка і прозора, як осінній листок і злива
листопадова у водостік її, бідолажну, змила
Тітка Ведмедиця, тобто, тітка Урсула,
в дитинстві впала, й тому теж була сутула.
А дядько Благословенний, Беня, а повністю - Бенедикт,
був малорухомий і виглядав, як релікт.
Дядько Беня сидів на стільці біля хати,
проживши життя, у Бога просив щось додати,
як товстий хлопчик - ще цукерку або пиріг,
і щедрій Бог католицький додавав йому, скільки міг.

Борис Херсонский
2016

как святой раскольников кровью марая руки

прижимая к груди шкатулку с награбленным златом
выходил из квартиры богатой и мертвой старухи
так ходит террор молодой с топором или автоматом
потому что европа стара и богата она разжилась на бедах
многодетного обнищавшего молодого сильного люда
потому что в ней места нет для отчаявшихся отпетых
и не напившись крови нельзя уходить отсюда

Борис Херсонский
2016

Кому-то лучше даются согласные, у кого-то гласные ясней.

Ее нельзя было обойти вниманием, она смеялась во сне.
Я подумал: как легко вгрызается в кожу, не зная, что тело под ней мое.
Если она когда-нибудь проснется – узнать бы, как зовут ее.
Узнать бы, откуда она пришла, и куда возвращалась в ночи,
кто живет за теми дверями, от которых у нее ключи,
почему она ничего не может вспомнить, и откуда в ней все это знание.
Проверил бы наряд ее карманы – кто-то точно получил бы новое звание.
Если бы она писала воспоминания о любой из полученных ран,
ее книга имела бы такой же успех, как тора или коран,
мужчины читали бы эту книгу, чувствуя свою вину,
и жгли бы ее на площадях столицы перед тем, как начать войну.
Мужчинам не стоит знать о последствиях, причин достаточно всем.
Когда наконец им дается все, они наполняют его ничем.
Когда они говорят об общем, о своем у каждого речь.
С ними лучше молчать о будущем, настоящее бы уберечь.
Но она просыпалась, и все как раз начиналось тогда.
Она хорошо держалась на исповедях, на допросах и в зале суда.
Говорила что лучше в руках оружие, чем кресты в гербах.
Когда выговаривала слово любовь, я видел кровь у нее на зубах.
Берегите ее, ангелы, берите под свое легкое крыло.
Скажите, пусть хранит покой, если снова в пике снесло,
пусть оставит себе мои рукописи, мелочь и курево под рукой,
и кстати, спросите при случае, помнит ли, кто я такой.
* * *
Декому краще вдаються приголосні, декому голосні.
На неї не можна було не звернути увагу – вона сміялася уві сні.
Я подумав: вона так легко вгризається в шкіру, не знаючи, що ця шкіра моя.
Якщо вона коли-небудь прокинеться – добре було б дізнатись її ім’я.
Добре було б знати, звідки вона прийшла й куди поверталась вночі,
хто живе за тими дверима, до яких підходять її ключі,
чому вона нічого не може згадати й звідки в неї всі ці знання.
Якби наряд перевірив її кишені – хтось би точно отримав нове звання.
Якби вона почала писати спогади про кожну з отриманих ран,
її книга мала б такий самий успіх, як тора або коран,
чоловіки читали б цю дивну книгу, відчуваючи власну вину,
і палили б її на площах столиці, перш ніж почати війну.
Чоловікам не варто знати про наслідки, їм достатньо причин.
Коли їм, зрештою, дається все, вони наповнюють його нічим.
Коли вони говорять про спільне, вони мають на увазі своє.
З ними краще не говорити про те, що буде, щоби не втратити те, що є.
Але вона прокидалась і все починалося саме тоді.
Вона добре трималась на сповідях, на допитах і на суді.
Вона говорила, що краще зброя в руках, аніж хрести на гербах.
Коли вона вимовляла слово любов, я бачив кров на її зубах.
Стережіть її, янголи, беріть під крило легке.
Скажіть їй хай зберігає спокій, коли входить в чергове піке,
хай залишить собі мої рукописи, моє срібло й моє пальне,
до речі, спитайте її при нагоді, чи вона взагалі пам’ятає мене.

Сергій Жадан, из книги “Життя Марії"
2015

Сергей Жадан, из книги "Жизнь Марии"
Перевод Алексея Цветкова
2016

Как, не ударясь в крик, о фанерном детстве,

бетонном слоне, горнистах гипсовых в парке,
творожном снеге Невы, небе густейшей заварки,
о колоколе воздушном, хранившем меня?
Вечером мамина тень обтекала душу,
не знала молитвы, но все же молилась робко.
В сети ее темных волос - золотая рыбка,
ладонь ее пахла йодом... сонная воркотня.

Всей глубиною крови я льну к забытым
тем вавилонским пятидесятым,
где подмерзала кровь на катке щербатом,
плыл сладковатый лед по губам разбитым.
Время редеет, скатывается в ворох,
а на рассвете так пламенело дерзко,
и остается - памятью в наших порах,
пением матери на ледяных просторах,
снежными прядями над глубиною невской.

Елена Игнатова
2004

Вечерней влагою полна листва,

на лбу - невидимая паутина,
легко и сонно падают слова,
которыми укачиваю сына.

Едва пошевелюсь, как тень моя
скользит через дорогу. Там соседи
на лавке. Льется жизнь через края
в томительной и стройной их беседе.

Младенец спит. Он сыт и невесом,
он муравьям рассыпал погремушки.
Настал тот час, когда особый сон
с усталым телом сращивает душу
бессмертную...
В траве ворчит гусак,
сползает паутина на ресницы...
Хозяин - в доме. Бог - на небесах.
И хлебный ангел всей деревне снится.

Елена Игнатова
"Стихи сыну"
1972

В любви несчастной есть избыток света

и царственная горечь. Столь нелепы
смиренье, ожиданье и мольбы,
и унижение так театрально —
не уломать, не умолить судьбы.

В любви несчастной есть придонный свет,
и не сорвется одинокий голос,
заслышав отклик. Целый мир, как полость
рапаны — моря шум, но моря нет.

О, одиночества голубизна,
чужого счастья рабская галера,
и человек с лицом легионера
все так же снится...

Елена Игнатова
1986

На болотистой почве

в обветшалых домах
сельсовет или почта,
баня или сельмаг.
Выше — теплая туча пожелтела с краев...
Я не знаю, что лучше —
это детство мое.

Там пространство раскрыто,
как пустая ладонь,
небо к ночи налито
золотою водой,
кротко потными лбами,
словно дети к окну,
избы, клети и бани
припадают к нему.
Их землею заносит,
прибирает во тьму, и никто не прокосит
путь к крыльцу моему.

Елена Игнатова
1974

"Обоз мохнатый по реке скользил, - твердит Овидий, -

и стрелы падали у ног, а геты пили лед..."
Изгнанничество, кто твои окраины увидит,
изрежется о кромку льда и смертного испьет.

И полисы не полюса, и те же в них постройки,
и пчелы те же сохранят в граненых сотах мед,
но с погребального костра желанный ветер стойкий
в свои края, к своим стенам пустую тень несет.

Нас изгоняют из числа живых. И в том ли дело,
что в эту реку не глядеть, с чужого есть куста...
Изгнанничество, в даль твою гляжу остолбенело,
не узнавая языка. И дышит чернота.

Елена Игнатова
1994

Виноват, - говорит хасид, -

Юля Идлис во мне горит,
Маша Галина светит мне в полный рост
и Лена Михайлик слова говорит со звезд.
Я уже не бульвар в Егупце, не улица в Днепропетровске,
я стал Дерибасовской, на которую не свернет
реб Зеев Евгеньевич, ушедший в дальний поход
за святой Марусей с песенкой про папироски.

Еще гетто не погибло покуда мы живы
что навеки потеряли мечом отвоюем

Виноват, - отвечает ушлый один литвак, -
мир вокруг распадается, невидимый ключ вырубает ток,
пламя свечей ложится, кегли падают, шар каждому метит в лицо,
те, кто дарили кольца, нас не связывают в кольцо.
Есть то, о чем и Введенский не знал заранее:
молодежь с ясными лицами марширует по площадям,
заходит в дома с галантным вопросом: «Patria o muerte, madam?»,
забывая сжечь у входа табличку: «Srebrowanie i niklowanie».

Еще гетто не погибло покуда мы живы
что навеки потеряли мечом отвоюем

Виноват, – комментирует грустный папаша Блум, -
я увез бы ребенка, но сирены идут на ум,
чрез двенадцать лет над Троей вырастет страх,
дребезжа и качаясь, как корвет на чужих ветрах –
и раввин в его трюме, считая себя Ионой,
увидит покинутый город над лестницей у воды,
и как на побелевшей траве по утрам проступают следы,
и что цвет их – охристо-черный, а не зеленый.

Еще гетто не погибло покуда мы живы
что навеки потеряли мечом отвоюем

Виноват, - продолжает хелемский меламед, -
я учил смешных детей выходить на свет,
и теперь смотрю, как сверкает речка у старых ив –
они давно убежали купаться, меня не спросив,
а у меня уроки уже впечатались в кожу.
Но когда загорится их прóклятый вертоград
посреди другого восстанья, откатывающегося назад,
засыпающего в подземной трубе на холодном ложе –
я боюсь очутиться в центре, где наших нет,
где на улицах патрули не из новых французских газет,
а из старых, - и это совсем не одно и то же.

Еще гетто не погибло покуда мы живы
что навеки потеряли мечом отвоюем

Виноват – говорит православный арабский ксендз, -
у нас тут в деревне хотят ввести беспроцентный ценз.
Я им пытался объяснить,
дескать, вы не христолюбивое воинство, а неквалифицированное большинство,
а они улыбаются и говорят «спасибо», что хуже всего.
Мои учителя тоже уходят туманным лугом.
Так, общаясь, они впятером составляют миньян,
ибо у каждого – две души, обугленных по краям,
смотрят на небо и говорят друг с другом.

Еще гетто не погибло покуда мы живы
что навеки потеряли мечом отвоюем

Илья Кукулин
2009

На море дача. Разлитая чача. Мяуча и хрюча,

цокая и громыхая (меняют баллон в гараже?
ёж и консервная банка? лопнула статуя?),
ночь козырнула ракетой и сетью цвета зелёнки
сграбастала воздух.
В результате перестрелки
вертолёты гулкие, как пещеры,
бэтээры и векторные приказы
сразу исчезли,
лишь провода
торчат из углов, словно рачьи усы...
Он остался один
на стуле (такой же в гробнице Тимура у билетёрши),
куда убежишь? - только в собственный череп,
подобно спирту.
От солдат - коромысла мочи на стенах.
Хлам повсюду. Где утренняя поверка?
Копошится зелёное море в зелёных евгленах,
золотистая корка на гребне волны, как фанерка.
Сила уходит через распахнутые ворота.
Сила уходит, являясь тому, кто зряч,
в виде короны на моментальном фото,
где в молоко угождает теннисный мяч.
На вертикаль соскальзывают щеколды.
Сила уходит... Крики чаек, скрип.
Всюду вечность мелькает, и от этой щекотки
задыхается время и выбранный мною тип.
Когда покидала сила зёрнышко на столе,
подымался уровень моря и в окнах - танкеры.
- Вставай, - он услышал, а снилось, что на осле
он в город въезжает. - Вставай, занимайся панками!
Он видит шествия многорогие.
Густая обволочь перед ним, не проснуться никак.
Скользят они черепными коробками.
Хохол, как вставленный финак.

Дача. Гордый кот, как намытый прибоем. Акула
рядом. Меж ними ни духа, ни сна.
Вспомни, начальник, как грело мерцанье посула, -
юность, ватага Катулла, загадка вина!
Можно махнуться любимыми в этом Египте
или заочно для кайфа - скелетами,
может быть, станет политика гибкой,
но продолжал он указами драться с памфлетами.
Раньше был воздух рук вокруг, хоры с подносами,
с отвесными косами, напоминающими сверло,
врачи со шприцами, пионерки с розами,
таблетки японские, чтоб не развезло,
было в походке - высокомерие,
переходящее в сон по секундной стрелке,
и - спортсмен! - он ковал водяные перья,
царуя на глиссере по заводи мелкой.
Когда выбегал он к оленю, ножами обросши,
мешкал олень, планом спасенья ветвясь,
потом делал так, словно хлопал в ладоши,
- паф! - обрывая связь
с небом, выкидывая колени, копыт клеммы,
шлёп по голени! - ну, танцор!
А он ценил в себе Голема,
заводную рубаху, снятую с отцов.
Надо было точку ставить, а он - запятую.
Как пятка падающего колосса
за собой оставляет, - именно такую.
Он поставил её во имя прогресса.

А теперь вокруг пальца обводит его вода,
исказясь, от него отвернулись камни,
цепь логическая - их гряда
исключает его (и этим близка мне).
И его наушница - леди Макбет -
в одеждах из золотой копирки,
ненавидит его, но как бы
жалеет и подбавляет спирта.
От него отвернулась стенобитная молодёжь,
его свет не замечает, звезда не кусает,
всякий атом, что был на него похож,
теперь похож на другого, ему - осанна...

Сила уходит... Когда уходил Леонардо,
в обмен насыщались народы, пейзажи щедро,
его пропускали в себя оболочки и ядра,
как сфера пытливая, он прогибался от ветра,
наделяя величием свет, дирижабли, луны,
он шёл, будто против взбешённой форсунки,
шёл в гору, и словно собою натягивал струны,
и осуществлялись ореховые рисунки...

Притормозись. Остановись. Поймай центр.
Зафиксируй его, и тогда тронешься с места.
Шоссе поблескивает, как мечтательный пинцет.
Вечность - только начало уже завершённого жеста.
Вспомни утреннюю, дымчатую, непуганую пойму,
и кристаллы красот от выпаренных богов,
где кусаки кочуют (только внешне спокойны),
от наследных красот изнывая - их жребий таков.
Гравитация - вот кто! - нас держит на привязи.
В чуткой схваченности шелохнёшься едва.
Путь сговорчив, а всё же не смог тебя вывезти.
На бетонках отчизны изваян твой нрав и права.
Как пузырь, оболочкой боясь наколоться на радиус,
гравитация бродит вокруг тебя, ожидая,
что ты выпрыгнешь в небо, светясь и радуясь,
предаваясь ему и с ним совпадая.

Гравитация ждёт своей части природы,
чтобы выпрямить нам прямизну осанки.
Учащает обороты. Набрякает луна с изнанки.

Он застыл на веранде. Группа каштанов.
На столе дорогой атлас ветер листает.
Колотясь в разнобое масштабов,
один и тот же план туда-сюда летает
меж небом и страницей, будто картошка,
которую подбрасывают, остужая.
На каждой странице - одно и то же:
дача: маленькая, большая.
Слышишь, осколки стеклянных галерей,
каблуки, моторы, челюсти тлей...

АЛЕКСЕЙ ПАРЩИКОВ
"ДАЧНАЯ ЭЛЕГИЯ"
1989

Возьми лишь самое нужное.Письма – да.

Возьми лишь то, что сама понесешь туда.
Возьми рушники и иконы, серебряные ножи,
деревянные распятья, золоченые муляжи.

Возьми хлеб и овощи, потом ступай.
Мы уже никогда не вернемся в этот край.
Мы уже никогда не увидим свои города.
Письма – все. До последнего злобного, да.

Нам уже в ночных ларьках ничего не купить.
Из сухих колодцев нам никогда не пить.
На знакомые лица нам уже не взглянуть.
Мы с тобою беженцы. В ночь пролегает путь.

Нам с тобой бежать по подсолнуховым полям.
Нам спасаться от псов, ночевать в хлеву как волам.
Нам ладонями черпать воду, жить в лагерях чужих,
нам дразнить драконов со знамен боевых.

Друзья не вернутся, ни ты – под родимый кров,
не будет задымленных кухонь, привычных чинов,
не будет сонного света уличных фонарей,
не будет зеленых долин и пригородных пустырей.

Будет распухшее солнце в плацкартном окне,
холерная яма, известь с краями ее наравне.
Будет кровавая обувь на женских ногах,
измученные караулы в пограничных снегах,

подстреленный почтальон со своим порожним мешком,
священнику крюк под ребро с беззаботным смешком,
кладбищенская тишина, гомон комендатур,
списки жертв, отпечатанные без корректур,

бесконечные, не напасешься времени на
ежеутренний поиск: увидеть свои имена.

Сергей Жадан
2016
Перевод Алексея Цветкова

Я назначу высокую цену - ликвидировать небытие,

и железные когти надену, чтоб взобраться на небо твое.
Покачнётся звезда с похмелюги, а вокруг - опустевший кандей:
мы сбежим на свидание в Брюгге - в город киллеров и лебедей.
Там приезжих не ловят на слове, как форель на мускатный орех.
Помнишь Колина Фаррелла брови? - Вот такие там брови у всех.
И уставший от старости житель, навсегда отошедший от дел,
перед сном протирает глушитель и в оптический смотрит прицел:
это в каменных стойлах каналы маслянистую пленку жуют,
здесь убийцы-профессионалы не работают - просто живут,
это плачет над куколкой вуду безымянный стрелок из Читы;
жаль, что лебеди гадят повсюду от избытка своей красоты.
Вот - неоновый свет убывает, мы похожи на пару минут:
говорят, что любовь убивает, я недавно проверил - не врут.
А когда мы вернемся из Брюгге навсегда в приднепровскую сыть,
я куплю тебе платье и брюки, будешь платье и брюки носить.

Александр Кабанов
"Побег в Брюгге"

Здесь лошадь смеялась и время скакало.

Река входила в дома.
Здесь папа был мамой,
А мама мычала.
Вдруг дворник выходит,
Налево идет.
Дрова он несет.
Он время толкает ногой,
Он годы пинает
И спящих бросает в окно.
Мужчины сидят
И мыло едят,
И невскую воду пьют,
Заедая травою.
И девушка мочится стоя
Там, где недавно гуляла.
Там, где ходит пустая весна,
Там, где бродит весна.

Геннадий Гор
Июнь 1942

Что-нибудь о тюрьме и разлуке,

Со слезою и пеной у рта.
Кострома ли, Великие Луки —
Но в застолье в чести Воркута.
Это песни о том, как по справке
Сын седым воротился домой.
Пил у Нинки и плакал у Клавки —
Ах ты. Господи Боже ты мой!
Наша станция, как на ладони.
Шепелявит свое водосток.
О разлуке поют на перроне.
Хулиганов везут на восток.
День-деньской колесят по отчизне
Люди, хлеб, стратегический груз.
Что-нибудь о загубленной жизни —
У меня невзыскательный вкус.
Выйди осенью в чистое поле,
Ветром родины лоб остуди.
Жаркой розой глоток алкоголя
Разворачивается в груди.
Кружит ночь из семейства вороньих.
Расстояния свищут в кулак.
Для отечества нет посторонних,
Нет, и все тут — и дышится так,
Будто пасмурным утром проснулся —
Загремели, баланду внесли, —
От дурацких надежд отмахнулся,
И в исподнем ведут, а вдали —
Пруд, покрытый гусиною кожей,
Семафор через силу горит,
Сеет дождь, и небритый прохожий
Сам с собой на ходу говорит.

Сергей Гандлевский
1984

Притормози слегка, раскручивая глобус:

Вот – море, вот – река, полей кривой отрез,
Старухи едут в рай, набилися в автобус,
Водитель ждёт старух, кондуктор ждёт чудес.
Прекрасно и легко всё в этой мизансцене –
Их лица не видны, но пёстро от платков,
И выцвела давно вторая часть «Райцентра».
Старухи едут в рай – не очень далеко.
И он спешит туда – в засаленной спецовке,
С нехитрым барахлом на собственном горбу,
Оставь его стоят на этой остановке,
Он постоит, ему – не скучно одному.
Он постоит ещё, его надолго хватит,
Пусть держится на нём вот этот край небес,
Пришли за ним потом воздушный самокатик
Или заставь идти на лыжах через лес.

Ната Сучкова
2016

Спят мои друзья в голубых гробах. И не видят созвездий, где

тридцатитрехлетний идет рыбак по волнующейся воде.

За стеной гитарное трень да брень, знать, соседа гнетет тоска.
Я один в дому, и жужжит мигрень зимней мухою у виска.

Я исправно отдал ночной улов перекупщику и притих,
я не помню, сколько их было, слов, и рифмованных и простых,

и. на смену грусти приходит злость - отпусти, я кричу, не мучь -
но она острее, чем рыбья кость, и светлее, чем звездный луч.

Бахыт Кенжеев
1990