Всё тут пропитано неудачей старостью и тоской

Всё тут пропитано неудачей слабостью и стыдом
Я недолюбливаю поселки я не совсем городской
В северном сером посёлке мой первый дом

Лодка казанка под окнами кверху дюралевым дном
Розовый с рыже-серым гривастый ячмень
Улица Черского, тощая колли, серо-коричневый дом
Дом почти параллельный реке Колыме

Я ненавижу посёлки (знаю за что) (не скажу)
Тянется через сны оттуда в меня толстенная нить
Серая с рыжим собачья пряжа прямо в живот я лежу
Сил набираюсь распутать её,
перегрызть, устранить

Владимир Навроцкий
2019

Украинский щеголь, дипишник Гніздовський Жак.

Аматор Сухой Иглы, Аматор Сухой Травы.
Мастер брюквы, редьки.

Надевал дрожащий пиджак
Ходить на окраину города
Смотреть как предзимний жук
Преодолевает расщелины впадины рвы.

По-вдоль Бронксу разбросаны бессмысленные бесстрашные огородики.

Наблюдай жука! велел себе Яков-Жак
Как мерцает панциря лак
Как грозно выточен рог
Как он в на/падении жуток, жалок.

Смотри последние оставшиеся на земле одушевленные,
Еще зимой не измененные вещи:
Фарфоровые листы капусты,
В сизых каплях (Пота? Дыханья? Рыданья?) тяжелые кочаны,
Распахнутые на мертвой гряде:
Смотри, чем они выгравированы (в) тебе,
Чему обречены:

Тесноте, пустоте, мерзлоте,
Работе мощного графика:
Все выест зимушка-кислота.
Подавит самое страх прекращения, страх тьмы.
Останется лишь пустое место,
Иглою траченная красота
Терпения.

Останется страх отсутствия страха.
Страх – мы.

Полина Барскова
"Экслибрис
Для О.К."
2019

На мосту Мирабо мы не читали Целана,

мы даже не открыли вино, припасенное по этому случаю, –
мы почувствовали себя Unheimlich,
точно под прицелом,
и спустились на набережную, «в укрытие»,
где можно сидеть,
опустив лицо в лопасть течения,
растолочь его в пясти донных глазниц.
Там,
под мостом,
где битое стекло и цевье любви,
именем каменных страниц декларации
прав гражданина и санкюлота,
именем его колотых ран,
мы открыли горло вину,
но вода – вода его
не приняла.

Александр Скидан
2019

Никогда не привыкну: к перистым раскачивающимся казуаринам,

к утреннему тихому свету — наискосок древками в сочной траве,
к урчащим поймам океана, к белоснежным флажкам шаланд,
к руну прибоя, мечущего в берег брызгами бисер, никогда —
к инею альбатроса и грации чайки, нет, не привыкну, —
поскольку в определенном возрасте внимать им —
единственная забота внимающего — исчезающего, как свет —
сочась в пластинках сланца, как слово дар сквозь тело
этой страницы — венами строк. Душа твоя, улиткой проследив
до середины горизонт — спустя бесконечность, встречая ее же —
познала лишь ремесло слеженья. И это все, что хотелось, но —
что о смерти? Лишь то, что пришлось прочесть:
что смерть — она будто пламя чахнущей лампадки,
будто пасмурная ночь, без ожерелий звезд, или медальонов планет,
обширная гавань, или: кровожадное забвение. Никогда
не привыкну: к сахарной голове луны на бархате ночи,
взволнованной всплесками цикад; к углю рассвета в сердце
льва — такова форма полуострова, прильнувшего к водопою.
И только чтоб не привыкнуть, — когда приходишь к концу,
благословляя перистое раскачиванье казуаринов,
свое собственное нисходящее благодарение — дыханье,
вечерний свет наискосок древками в стеблях трав,
теряющиеся в сумерках флажки шаланд,
яхты, изучающие свои отраженья в черном.

Дерек Уолкотт. Сокровище I. (The New Yorker, 1995)
Перевод Александр Иличевский,
2019