Давай ронять слова,

Как сад - янтарь и цедру,
Рассеянно и щедро,
Едва, едва, едва.

Не надо толковать,
Зачем так церемонно
Мареной и лимоном
Обрызнута листва.

Кто иглы заслезил
И хлынул через жерди
На ноты, к этажерке
Сквозь шлюзы жалюзи.

Кто коврик за дверьми
Рябиной иссурьмил,
Рядном сквозных, красивых
Трепещущих курсивов.

Ты спросишь, кто велит,
Чтоб август был велик,
Кому ничто не мелко,
Кто погружен в отделку

Кленового листа
И с дней Экклезиаста
Не покидал поста
За теской алебастра?

Ты спросишь, кто велит,
Чтоб губы астр и далий
Сентябрьские страдали?

Чтоб мелкий лист ракит
С седых кариатид
Слетал на сырость плит
Осенних госпиталей?

Ты спросишь, кто велит?
- Всесильный бог деталей,
Всесильный бог любви,
Ягайлов и Ядвиг.

Не знаю, решена ль
Загадка зги загробной,
Но жизнь, как тишина
Осенняя,- подробна.

Борис Пастернак
из книги "Сестра моя - жизнь"
лето 1917

Слева — звезда из льда,

Черные провода,
Черная полоса облака,
Протянутого оттуда — туда.

Под звездой, проводами и облаком — некий дом,
Втиснутый туда с огромным трудом,
Этот дом, как ни ставь, как ни положи, —
Оконный свет завезли только в верхние этажи.

Небо зеленеет, как бутылочное стекло,
Каждый считает, что в жизни не повезло,
Каждый считает, что он, в сущности, одинок,
Как курильщика во мраке оранжевый огонек.

Алексей Сальников
2019

Его расстреляли в тридцать восьмом или тридцать девятом.

Говорили за то, что он был "самосвятом".
Его рукополагали миряне плюс высохшая десница.
Сегодня такое и в страшном сне не приснится.
Но это было в в храме святой Софии, было впервые.
И ангелы рядом стояли, как часовые.
И святость была как чернила в чернильнице-невыливашке.
Или как похоть в злобном старостильном монашке.
Це було у Києві де ніс Дніпро свою хвилю
від Володимира-князя митрополиту Василю.
Ох, недовго можна було єпископу бути жонатим!
Й де те православ'я с жонатим єпископатом?
Де канони Києва на зразок двадцятого року?
Чи є місце в храмі апостолу чи пророку?
Стоит митрополит перед Христом распятым.
Оба были расстреляны вместе в тридцать девятом.

Борис Херсонский
2019

На рассвете, когда просветляется тьма

и снежинками сна золотится туман,
спят цыплята, овцы и люди,
приблизительно в пять васильки расцвели,
из листвы, по тропинке, за травами, шли
красная лошадь и белый пудель.

Это было: петух почему-то молчал,
аист клювом, как маятником, качал,
чуть шумели сады-огороды.
У стрекоз и кузнечиков - вопли, война,
возносился из воздуха запах вина,
как варенья из черной смороды.

Приблизительно в пять и минут через пять
те, кто спал, перестал почему-либо спать,
у колодцев с ведрами люди.
На копытах коровы. Уже развели
разговор поросята. И все-таки шли
красная лошадь и белый пудель.

И откуда взялись? И вдвоем почему?
Пусть бы шли, как все лошади, по одному.
Ну а пудель откуда?
Это было так странно - ни се и ни то,
то, что шли и что их не увидел никто,-
это, может быть, чудо из чуда.

На фруктовых деревьях дышали дрозды,
на овсе опадала роса, как дожди,
сенокосили косами люди.
Самолет - сам летел. Шмель - крылом шевелил.
Козлоногое - блеяло... Шли и ушли
красная лошадь и белый пудель.

День прошел, как все дни в истечении дней,
не короче моих и чужих не длинней.
Много солнца и много неба.
Зазвучал колокольчик: вернулся пастух.
"Кукареку",- прокаркал прекрасный петух.
Ох и овцы у нас! - просят хлеба.

И опять золотилась закатная тьма,
и чаинками сна растворялся туман,
и варили варево люди.
В очагах возгорались из искры огни,
Было грустно и мне: я-то знал, кто они
красная лошадь и белый пудель.

Виктор Соснора
"Латвиская баллада"
1972