Мать съехала. Я стала вспоминать.

Пугливо вздулась немощная память
кишечником. Я памяти занять
могла бы, да, но нет разъема вставить.
Мать съехала, мать по миру пошла,
безумицею волоча котомки.
Я вспомнила: мать у меня была, – 
одышка, перманент, запястья тонки,
и что-то там еще, и что-то там…
Она смотрела из воды, из света,
из тьмы смотрела, из навозных ям,
из музыки, из яблочного цвета.
Она была зловонна и страшна,
она была безгрешна и безмозгла.
Она была не мать мне, а жена,
она была – ребенок мой, но мерзла
в моей утробе, потому что свет
туда не проникает много лет.
Я нянчила ее еще такой,
и вот такой везде ее толкала.
Она была последнею строкой,
она меня Марией нарекала.
Другой ее не надо было мне,
какие замечательные пытки
у нас производились, не вполне
законные, но как же без подпитки?
Она пила на ужин кровь мою.
Я подъедала плоть ее на ланчах.
В каком еще, скажите мне, раю
так проникались девочка и мальчик?
Я вспомнила: мы с нею – сирота.
Единое сиротское пространство,
приютские без роду и креста,
с огромною претензией на царство.
И вот она пошла. Иди-иди.
Ищи себе приемное семейство.
Но, уходя, в пути не наследи,
чтоб было безнаказанным злодейство.
Я брошенная дважды за одно
родительство, я – утоленье жажды.
Смерть – это старое веретено,
которое подпортит всё однажды.
Вот сказаны последние слова,
прощальный гимн выводит «баю-баю».
Идут года. Она жива, жива.
Но я ее уже не вспоминаю.

Мария Ватутина
"Памяти матери"
2011

Хватило бы денег - жил бы в дешевом отеле

в маленьком городке, окна - с видом на море,
оплатив заранее заботы о мертвом теле
единственной погребальной конторе.

Втыкал бы свечу в песком наполненный ящик,
морщился бы, когда хор фальшивил безбожно,
в общем, был бы одним из молящихся и предстоящих,
любящих Господа, насколько это возможно.

Здоровался бы с седым господином и с дамой вальяжной,
но ближний становится дальним на расстоянии метра.
Холодным осенним утром я ходил бы по гальке пляжной,
подняв воротник, вздрагивая от порывов ветра.

Борис Херсонский
2011

предметы расставанья и вины

растаявшие вперемешку с теми
которые вполне еще видны
из постепенно обступившей тени

как оставляя детскую с тоской
в углу охапкой мишки и машинки
и в беличьих колесах городской
разгон и юношеские ошибки

все человеческое в бездну здесь
раз под уклон не одолеет гору
пора невозвращения хоть влезь
в былую кожу но тебе не впору

напрасно столько боли намело
барханы от гурона до валдая
и ангелы с клинками наголо
от пут любви сердца освобождая

уже на страже сириус погас
как золушка в подол смахнула брошку
что вам по совести сказать о нас
мы чаще россыпью и понарошку

нам зелень злей едва земная медь
обнажена железо в язвах яда
оно и так должно само стемнеть
дверь от себя и свет гасить на надо

Алексей Цветков
2011

где будет можно, я тебя предам.

не зря же я, потерянный при родах,
пел гимны деревням и городам
и получил "спасение на водах"

четвёртой степени, с мечами по бокам.

не я один, всё время таково:
лжецы, полипы, мелкие простуды,
что расстрелять бы через одного,
а прочих за обман и бой посуды

приговорить к большому ничего.

теряет листья медленный конвой,
твердеет в небе корка соляная,
а камень, что лежит под головой -
с него открыта будущность иная.

он хладный, бессердечный, деловой.

таков я буду через двести грамм,
в конце стола, где договор подряда,
где лёгкие свистят, где воздух в хлам,
редеет где летучая армада,

где будет можно, я тебя предам.

Геннадий Каневский
2011

не пиши: свободно, пиши — незапертая земля.

провожала тебя с дочерью налегке.
сорок дней — и куда ты дальше пойдешь, и я?
заходишь сюда — тишина, выходишь — дождь.

мы тоже ходили в баню по одному,
а чего боялись — и ты не знал.
будто сидел там черный-черный татарин,
рыбу в руках вертел, золотой головой мотал.

сидел на камнях — и питался от этих камней.
как у тебя, была у него тоска
не тяжелей ребенка, сейчас примотанного ко мне,
и голова легка.

Екатерина Соколова
2011